В омуте жизни: Хитровка

В печати Хитровку сравнивали с лондонским районом Уайтчепел, где орудовал Джек-потрошитель. Однако рынок был не только притоном негодяев, но и приютом отверженных. Не даром это местечко называли еще Мудрым рынком. На одних нарах соседствовали крестьянин-чернорабочий и спившийся князь, которого судьба загнала на дно жизни. Контраст исключительный, но в ночлежках Хитровки бывало и такое. В опубликованной в 1898 году брошюре «О некоторых условиях жизни населения Хитрова рынка приводится таблица распределения ночлежников по сословиям. Бывших чиновников и дворян в трех домах проживало 35 человек, «в том числе одна баронесса».

Бывшие мещане и дворяне, священники и врачи, потерявшие кров и семью, обретались в хитровских ночлежках. Человек любого сословия и профессии мог пополнить ряды московской голытьбы. Стилем не лишенным веселости «Газета-Копейка» сообщала от 9 февраля 1912 года: «На этих днях, на Хитровом рынке, появилась редкая даже на дне фигура нового ночлежника. Это небезызвестный в свое время артист одной из частных опер Москвы. Бархатный баритон, удивительная художественность исполнения и «душа» еще не убита всепоглощающей «казенкой». Артист поет без устали, и первые дни «пребывания» на дне делает отличные «сборы», и кутеж идет в самом широком размере».

Некоторые, попадая на Хитровку, небезосновательно отчаивались своему положению. Будущее пьяницы или арестанта рисовалось в воображении невыносимым. Конец жалкому существованию все равно один – смерть под нарами или койке благотворительной лечебницы. Отчаяние толкало хитрованского новичка к самоубийству. Других же, эксцентричных гуляк, вольготная и дешевая жизнь ночлежек манила. Журналист В.А. Гиляровский во время посещения трущоб пивал водку с таким аристократом и отмечал, что «…он слегка картавил, заменяя букву «р» по-аристократически «г», пересыпал речь французскими словами, чокаясь, говорил «прозит» или «ол райт»…».

Такие эксцентричные гуляки пропадали и веселились в местных кабаках добровольно. Родные с боем возвращали повес в лоно семьи, но те при первой возможности бежали обратно. В оправдание они восклицали: «К черту! Опять ходить по струнке! Настоящая жизнь здесь. Ведь это прелесть что такое: ничем не стеснять ни себя, ни других, распустить себя до состояния дикого человека, чувствовать себя во всех действиях свободным. Ведь это роскошь! C'est superbe!» По этим и другим причинам власти не раз порывались избавить Москву от Хитровки. Ведь она мало что – гнездо порока и колыбель преступников, – перенаселенные ночлежки были очагом эпидемий тифа и холеры.

Чтобы разгрузить рынок, строились дополнительные дома для бедняков в Москве. Но трущобы не теряли своей популярности за все время существования. Санитарный врач А.Г. Петровский считал, что от рынка не избавиться, пока не решаться ряд вопросов. Главный – организация на Хитровке официального рынка труда. После отмены крепостного права в Москву с окрестных губерний съезжались на заработки сотни крестьян. Работы на всех не хватало. Если соискателю улыбалась удача, то после изнуряющей поденщины он искал отдохновения в кабаке. Отсюда второй вопрос: устроение досуга для ночлежников. До 1920-х годов серьезных подвижек в хитровском деле не наметилось.

Большевики поступили решительнее своих предшественников. Они разогнали население рынка, часть зданий снесли, а в 1928 году на площади разбили сквер. Проклятое место в революционном духе «зачистили» для новой жизни. История нищей Хитровки закончилась. Парадоксально, но с очищающего огня она когда-то и началась – и с московского пожара 1812 года… До вторжения французов на месте будущего рынка стояли частные владения. Во время войны дома выгорели, хозяева их не восстанавливали. Двенадцать лет спустя генерал-майор Н.З. Хитрово, кстати, зять М.И. Кутузова, выкупил эту землю. По имени нового владельца и получила свое название Хитровка. Николай Захарович хотел «спрожектировать» здесь рынок: украсил площадь палисадником, выстроил торговые ряд с жилыми подворьями. В 1827 году генерал-майор умер, оставив по себе память в виде усадебного дома, который стоит в Подколокольном переулке до сих пор. Дальнейшие владельцы продолжали обустраивать площадь. В 1860-х годах за Хитровкой укрепился неофициальный статус биржи труда. Но вместе с крестьянами сюда потянулись бродяги и прочий сомнительный люд. Появился спрос на постой. Хозяева переоборудовали дома под ночлежки. Когда в 1880-х годах на площади возвели навес, Хитровка приобрела свой «классический» вид.

Под навесом крестьяне собирались в ожидании подрядчиков. Рядышком местные бабы торговали табаком, спичками, продуктами, разной необходимой в быту мелочью. Тут же работал и цирюльник, остригая нечесаные хитровские головы. Хотя рынок и слыл царством московской нищеты, здесь имелось все, что нужно для жизни: магазины, трактиры, харчевни, булочные, винные погреба, водогрейни. Для нуждающихся работало подпольное «бюро», где за полтора рубля дельцы продавали подложные паспорта. В лавках торговали мясом, рыбой, кондитерскими изделиями, чаем, молоком. Покупатель мог приобрести в них не только продукты, но и одежду и рабочие инструменты. Безусловно, спросом у малоимущих ночлежников пользовалась знаменитая «бульонка». Если журналист рубежа XIX и XX веков брался за очерк о Хитровке, он не мог не упомянуть об этом «шедевре» кулинарного искусства. Так в восприятии читателей «бульонка» стала чем-то вроде символа Хитрова рынка. Про нее говорили: «Кто попробовал «бульенки», тому не уйти с Хитровки». Блюдо это было вряд ли вкусным, но дешевым: 2-3 копейки за порцию. «Бульонку» готовили из костей, овощных очисток, рыбьих скелетов, мясных обрезков и других отбросов с окрестных помоек. Мясо предварительно мелко нарезали, жарили, затем все ингредиенты кидали в чан, заливали водой и доводили до кипения.

Для тех, кто не хотел рисковать здоровьем, работали хитровские трактиры, имевшие неофициальные названия – «Пересыльный», «Сибирь» и «Каторга». Цены в этих трактирах были выше, чем в магазине. Например, фунт вареной щековины (по-здешнему «мурловины») стоил 12-13 копеек, фунт отварной свинины – 20 копеек. Кипятком ночлежники разживались в специальных водогрейнях. Сюда ходили попить чаю, зимой погреться. За копейку можно было на плите приготовить поесть из собственных припасов. Учитывая, что в самих ночлежках Хитровки кухни отсутствовали, плиты осаждались многочисленными кашеварами, и к огню пробивались с трудом. Ночлежных домов на Хитровке было пять, названных по имени их владельцев: Бунина, Румянцева, Кулакова (раннее – Ромейко), Ярошенко (раннее – Степанова) и Ляпинский. Последний, стоявший не на самой площади, а в нескольких минутах ходьбы в Большом Трехсвятительском переулке, был бесплатным. Внутри все дома, кроме Ляпинки, выглядели примерно одинаково. Каждая квартира делилась на комнату, где жили постояльцы, и отгороженную каморку для так называемых «съемщиков». Это были мелкие арендаторы, которые и сдавали хитрованцам места. Сами владельцы домов с ночлежниками дело не имели. Вдоль стен комнаты крепились в один ярус нары.

Жильцы заводили нехитрый скарб: матрас и ворсовые подушки, столовые приборы, которые в случае потасовки применялись как холодное оружие. Жить старались парами. Не по любви, скорее по экономическим соображениям. Если мужчина ничего за день не зарабатывал, дорогой половине, возможно, везло больше. Если и она ни с чем, то глава семьи мог побить свою сожительницу. Обычно за женщин не вступались. Порой и не требовалось. Однажды некий мещанин Алексей Кузьмин затеял ссору со своей подругой Евдокией Беловой. Девушка кинулась мириться с мужчиной. Тот сменил гнев на милость и хотел было поцеловать Белову, но она впилась в лицо любимому и откусила ему нос. На стене каждого дома висели предписанные полицией «правила для ночлежных и коечных квартир». Согласно им продажа вина, драки, карточные игры на деньги, совместное проживание мужчин и женщин строго воспрещались. Также с девяти утра до четырех вечера квартиры должны были пустовать. Пункт седьмой гласил, что «для жилья может допускаться лишь то число людей, на которое выдано г. Обер-Полицмейстером свидетельство». Эти правила и предписания злостно нарушались. Квартиры набивались постояльцами до отказа. По данным за 1899 год в четырех ночлежных домах Хитровской площади, рассчитанных на 3400 человек, ютилось свыше 6000 хитрованцев.

Особенно приток народу наблюдался весной по окончанию Пасхи и осенью после Успеньева дня. В это время общее число людей в домах Хитровки, согласно подсчетам полиции, составляло 12000 человек. В одной комнате умещалось более сорока жильцов. По обыкновению, курили в помещении. Чтобы не терять сознание в удушливой отравленной атмосфере, хитрованец по 3-4 раза за ночь выбегал на улицу глотнуть свежего воздуха. Беспробудно спали до утра лишь мертвецки пьяные. Нар всем не хватало – укладывались на полу. Если и здесь занимали последний пятачок, постояльцы ложились где только придется. Даже на подоконнике с риском вывалиться из окна. Мылись хитрованцы редко, от того заводились вши. Не позднее 1914 года на общественные деньги в одном из домов Хитровки была устроена «вшивопарильня». Там каждый терзаемый паразитами в специальном аппарате «Гелиос» мог паром «прожарить» свою одежду. Некоторые не выдерживали тяжелых условий быта. В газете «Московская жизнь» за 1901 год описывается, как ночлежнику Хитровки, крестьянину Гомарскому, привиделось, будто квартира объята пламенем. В припадке безумия ночлежник бросился с нар крича: «Горим, пожар» и выбросился из окна. Конечно, это частное происшествие, и крестьянин мог быть психически нездоровым до попадания в ночлежку.

Москвичей на Хитровке проживало меньшинство: примерно 1/9 часть от всего населения трущобы. Преимущественно на постой шли крестьяне. Те из них, кто по разумней и опасливей, если не находил работу, возвращался обратно в деревню. Но случалось, что неискушенный в городской жизни крестьянин пропивался и решал перезимовать в надежде весной все же подзаработать. Досужее время он проводил в местных трактирах в компании таких же неудачников. На водку спускались последние сбережения. Бедолага и не замечал, как постепенно завязал в хитровском болоте. Когда кончалась последняя копейка, ночлежник «делал пересменку», то есть, с доплатой менял свой привезенный из деревни наряд на обноски у местного барышника. С похмелья и безнадеги он до тех пор менялся, пока не превращался в хитровского нищего, или «золоторотца», как еще их называли в XIX веке. Крестьянин и поэт Семен Михайлович Попов об этом писал так: «Есть еще молва в народе, что костюм Адама в моде. Зачастую тут бывает, редкий в нем не щеголяет». Обнищание новичков было выгодно арендаторам квартир, в чьем лице они находили постоянного клиента. Пятачок за постой ночлежник как-нибудь добудет, а на новую одежду вряд ли. Так и привязывался крестьянин на долгие годы к рынку. Деньги для ночлежника не являлись средством улучшения жизни, а возможностью найти хоть какое-то пропитание.

Чем больше несчастных стягивалось на дно, тем прибыльней жил арендатор, который обогащался еще и с незаконной продажи водки. Бутылка нераспечатанной «смирновки» стоила двойную цену – меньше был риск, что водка разбавлена. В трактирах старались покупать закрытую бутылку, так как кабатчик мог подсунуть не водку, а только «сливки» от нее. В местах продажи спиртного водились так называемые «оттыкалы». Работали они штопором: помогали открывать всем желающим бутылки. За услугу с ними делились выпивкой. «Оттыкалы» собирали пустую стеклянную тару, сливали с нее остатки водки и продавали кабатчику. Этот второсортный напиток и назывался «сливками». В дни Масленицы на охваченной общим весельем Хитровке нельзя было встретить ни одного трезвого, не исключая и детей. Над площадью стоял шум и гам, по выражению, одного из современников, «издали похожий на шум моря». Лишь в канун Рождества страсти утихали. Под праздник попасться полиции считалось плохой приметой. Поэтому хитровские выпивохи-буяны смирялись, утоляя жажду чаем. Но утром они, сетуя на впустую потраченный вечер, вновь тащились в кабак. В 1913 году состоялась премьера антиалкогольного фильма «Пьянство и его последствия». На экране демонстрировались пострадавшие от пагубного пристрастия бездомные, эпилептики, больные психиатрических клиник.

Доктор на анатомическом столе сравнивал желудок здорового человека с желудком отравленным алкоголем пьяницы. На зрителей, как писали газеты, лента «действовала потрясающе». Документальные съемки проходили на Хитровке, где «потомственные почетные алкоголики» позировали на камеру. Неизвестно, видели ли фильму ее герои, но сомнительно, что синематограф мог наставить их на путь истинный. К сожалению, картина не дошла до наших дней в том виде, в котором она задумывалась своими создателями. Доступна лишь ее короткая версия. Художественная сила ленты со временем ослабла, но в ней сохранились мрачные портреты павших в битве с зеленым змием. Одним алкоголем на Хитровке не обходились. Спросом пользовался и опиум. Его употребляли в таблетках, которые подмешивали в водку, или курили вымоченные в опиуме «пьяные» папиросы. Сравнительно популярным, и как ни странно у женщин, был так называемый «хаиджа» – очищенный древесный спирт. Тем не менее ночлежки Хитровки не собирали под свой кров одних алкоголиков, бандитов, воров и проституток. Например, известный историк-москвовед В.Б. Муравьев вспоминает слова своей тетки, заставшей время расцвета Хитровского рынка, которая говорила, что «…никаких убийств, никаких бандитов на Хитровке не было. Были нормальные люди».

Безусловно, на рынке жил рабочий народ, и среди него встречались настоящие мастера своего дела. Например, портные. Если ночлежник владел иглой с ниткой, он точно мог себя прокормить. Хитровские воры перешивали у таких искусников краденную одежду. Обращались к ним и обычные заказчики. Портному приносили казалось совсем испорченную вещь, порванную, прожженную, а он так метко подбирал ткань и ладно ставил заплату, что клиент не сразу разбирал, где шов наметан. К сожалению, по заведенному порядку, мастер заработок пропивал. В не прибыльные дни, когда в портном не было надобности, он спускал на выпивку и собственную одежду. Портной работал дома. У него оставались лишь стоптанные опорки на ногах. На улицу портные-голяки не казали носу и сидели в своей норе, за что их образно называли «раками». Сапожники работали обувь, про которую сами же говорили, что «Богу молиться в не можно, а на колени становиться нельзя». Причиной тому скорее всего было не качество исполнения, а ветхость материала. Бывшие рабочие табачных фабрик крутили папиросы. Для работы папиросник приобретал специальную машину за 20 копеек. Крутили папиросы парами, один из которой занимался также и сбытом товара на Хитровке и Сухаревской площади. 25 штук стоили 3 копейки или 10 копеек – за 100 штук.

Рабочий день продолжался с шести утра до девяти вечера. За это время пара ночлежников накручивала до 2000 папирос. Естественно, что их промысел преследовался законом, так как папиросники не платили акцизного налога. Мало кто из любителей сладкого предполагал, что заворачивали леденцы от самых крупных московских кондитерских ночлежницы Хитровки. Некоторым, например, журналисту Н.Г. Шебуеву, это приходилось явно не по вкусу: «Только подумать, что вот эти нечесаные босяцкие руки вертят тот самый леденец, которым вы угостите своего ребенка. Только подумать, что большинство конфетчиц имеет обыкновение облизывать леденцы, прежде чем их завернуть!» Коллеги конфетчиц, цветочники из бумаги и высушенных растений изготовляли не лишенные вкуса букеты. Дело это было неприбыльном, но трудоемким. Поэтому вырезали из дерева игрушечную мебель, мастерили куклы – покупали фарфоровые головки, пришивали к ним туловища из ткани. Готовые вещи несли на продажу в московские торговые лавки и на улицу. В общем, Хитровские ремесленники делали все, что не требовало покупки дорогостоящих инструментов: картонки для булавок, корзины, шутихи, хлопушки, ракеты, матовые стекла для фотокамер, чинили гармони. Покупатели на это добро не всегда находились, и мастера перебивались часто с хлеба на воду.

Грамотные постояльцы переписывали для театральных библиотек пьесы. Чтобы успеть в срок работали артелью, которая располагалась в надворном флигеле дома Ярошенко в квартире №6. В то время пока на нижнем этаже в трактире шла попойка, наверху кипела работа переписчиков театральных пьес. Труд был кропотливым и тяжелым, но востребованным, так как «писаки», как их звали на Хитровке, брали недорого. За акт им платили по 35 копеек. С заказчиком общались через выбранного посредника, который имел с этого свой процент. Артель принимала заказы не только на театральные постановки, но бралась за переписку нотных изданий и иностранных текстов. Вообще, искусство владения пером ценилось среди безграмотных крестьян Хитровского рынка. Нищие студенты, отчисленные из университета, подрабатывали, составляя для них письменные прошения. Писатель Н.Н. Златовратский в молодости связался с хитрованцами и черкал для них обращения в суды. Клиенты частенько расплачивались водкой, и будущий писатель рисковал пропасть вместе с ночлежниками. По праздникам «исполнял поразительные по своей особой силе и своеобразной красоте песни дна» хитровский хор. Его составляли бывшие певчие. Горло они не берегли и были почти все басы. В основном хор подрабатывал на свадьбах или похоронах.

Однако, в основном, если человек попадал на Хитровку, будь то сапожник или певец, он терял профессиональный навык и превращался в чернорабочего. Наниматели, приходящие под навес за рабочей силой, предлагали поденщину: зимой сколку льда, весной чистку улиц, перегон скота и проч. И не каждый выдерживал. Например, на стройках зданий носильщики должны были обладать высокой выносливостью. В день им приходилось поднимать на высоту в пять-шесть этажей до двух с половиной тысяч кирпичей. Они одевали специальный жилет, на спинке которого крепилась подставка для груза, за что носильщики получили прозвище «белые спинки». За раз носили около тридцати кирпичей. Но на эту ломовую работу отваживались только самые крепкие мужчины. Но и они более двух-трех сезонов не переносили, так как подобный труд отнимал последние силы и калечил. Кто берег здоровье или попросту ленился, шел в нищие, «стрелки». Куда как проще, одевшись в засаленную рясу, выдавать себя за святого странника, чем гнуть хребет на стройках. Отпущенная не для благообразности, а за неимением бритвы, бородища и босые грязные ноги придавали нищему образ божьего человека. «Молиться богу» на профессиональном жаргоне «стрелков» означало просить подаяния на паперти. Если рука дающего оскудевала, нищий грубо приставал к прохожему.

Особенно попрошайки вели себя бесцеремонно с женщинами, которым угрожали применить силу в случае отказа подать. По праздникам, когда обыватель давал охотнее, нищие с утра уже сидели в кабаках, где отмечали хороший барыш. Обычно выручка пропивалась без остатка – постой в Ляпинке был все равно дармовой. Этот дом принадлежал купцам М.И. и Н.И. Ляпиным, которые в 1870-90-х годах принимали активное участие в благотворительности. Помимо ночлежки в Трехсвятительском купцы содержали благотворительный дом для вдов и учащихся девиц, общежитие для студентов Московского университета и учеников Училища живописи и ваяния на Большой Дмитровке. О Ляпинке писатель и журналист П.Д. Боборыкин писал, что его «наружность и внутренность… смахивают на тюрьму». Двери дома зимой открывались в пять часов вечера и закрывались утром в восемь. Летом, пока стояли хорошие погоды, постой осуществлялся с восьми вечера до семи утра. В отличие от ночлежек, расположенных на самой хитровской площади, днем в Ляпинке находиться было запрещено. Художник В.Е. Маковский на своей картине «Ночлежники» изобразил момент ожидания нищими открытия ночлежки. Зимой, продрогшие, кутаясь в обноски, бедняки переминаются с ноги на ногу. Замерзли не только люди, но и сам воздух будто застыл под напором мороза.

Глядя на картину Маковского, складывается впечатление, что не одни мошенники среди нищих, что эти несчастные не достойны порицания общественности. А если нищий лжет или ворует, то от безысходности. На первом плане картины предположительно запечатлен А.К. Саврасов. Последние годы своей жизни он страдал алкоголизмом и умер в хитровской больнице для бедных. Нужно сказать, что не все «стрелки» Хитрова рынка бедствовали. В пользу того, что порой их ремесло было выгодным, говорит отмеченный «Московским листком» в 1905 году случай. На Хитровке скончался нищий. В его вещах была обнаружена квитанция сберегательной кассы на 615 рублей – сумма по тем временам немалая! Для исправления таких дельцов в 1837 году в доме князя Юсупова в Большом Харитоньевском переулке был открыт работный дом. Нищих в него отправляли по приговору суда, после того как зазевавшегося попрошайку ловил на улице городовой. Там им приходилось забыть на время свое ремесло и отбывать трудовой срок. А для человека, дух и тело которого сделались невосприимчивы к труду, заключение в работный дом было смерти подобно. В принудительном порядке заключенных заставляли чистить московские улицы, рыть канавы, колодцы, класть асфальт. Обращение со стороны сотрудников работного дома к своим подопечным не отличалось обходительностью.

Писатель С.П. Подъячев, сам познавший тяготы нищенства, вспоминал: «Попасть в этот работный дом в те времена считалось среди безработной бедноты последним делом, – то есть хуже уж этого ничего не могло быть». Не смотря на жесткие условия и плохую кормежку, некоторые шли в работный дом добровольно. Для них в 1897 году открылось в Сокольниках дополнительное отделение. Профессиональным нищим на воле жилось сытнее. Если поход на улицы не приносил барыша, в распоряжении «стрелка» оставались благотворительные столовые. Настоящие знатоки обходили за день несколько заведений. Водянистые щи съедали, а хлеб забирали с собой и затем продавали. Просили не только на улицах с протянутой рукой, но и «стрельбой по письмам». Грамотный нищий имел сведения о всех крупных благотворителях города, просто состоятельных и щедрых москвичах, которым можно послать письменную просьбу о вспомоществовании. «Стрелок» отправлял за раз несколько писем, затем – через день-другой – отправлялся в обход по выбранным богатым домам. Конечно, получатель такого письма мог заявить в полицию, поэтому «стрелок», чтобы лишний раз не рисковать, нанимал особого человека, которого называли «посланный». Именно он за процент с подаяния ходил по указанным «стрелком» адресам и пытался добиться встречи с хозяином дома.

Работа «посланного» сопрягалась с некоторыми трудностями, поэтому кандидат в ходоки должен был обладать следующими качествами. В первую очередь, приличной внешностью. Иначе швейцар его не пустит на порог или того хуже – спустит собаку. Во вторую, наглостью и смелостью, чтобы уметь убеждать и добиваться расположения у благотворителя. Но самое главное – «посланный» обязан иметь незапятнанную репутацию. Если он хоть раз пропивал полученную милостыню и не приносил ее «стрелку», то терял доверие и повторно обращаться к нему никто не стал бы. Кроме того, опытные «стрелки», не лишенные воображения и минимального капитала, промышляли «на картинку». «Стрелок» приобретал рубля за 3 картину и вместе с письмом отправлял ее на имя благотворителя. В письме представлялся бедствующим художником или художницей (для пущей жалости) и предлагал купить картину. Сумма с продажи, как обещалось, должна была пойти на поддержание «живописца» и его близких. Цена объявлялась, конечно, более 3 рублей. В случае ненадобности предлагаемого товара, «стрелок» просил оплатить хоть бы стоимость потраченных на работу красок и вновь завышал, чтобы не оставаться в убытке. Писем посылалось несколько. Для людей зажиточных испрашиваемая сумма оказывалась ничтожной. Вероятно, от промысла «на картинку» «стрелки» в накладе не оставались.

Если в Ляпинский дом случалось не пропихнуться из-за массы желающих, то Кулаковку опытные ночлежники сторонились. Кулаковский дом был чище и опрятнее других, но светлые и сухие комнаты привлекали соскучившихся по удобствам бывших заключенных и беглых каторжников. Поэтому Кулаковку населяли преимущественно преступники. Добропорядочные «золоторотцы» имели мало охоты с ними связываться. Кулаковка звалась в честь своего владельца – купца И.П. Кулакова, купившего здание в конце 1880-х годах у И.А. Ромейко, который первый и начал сдавать дом. Раннее – со второй половины XVIII по середину XIX века – дом принадлежал дворянской семье Свиньиных. Именно поэтому Кулаковку знали и под другим неизящным названием – Свиной дом. Владения Кулакова представляли из себя ряд домов между Хитровской площадью и Свиньинским (ныне – Певческим) переулком, на сходе которого с Петропавловским до сих пор стоит знаменитый «Утюг». Здешние квартиранты не гнушались ничем: обирали больных, детей, только что прибывших с родных полей крестьян. Забредет подгулявший ямщик на Хитровку, если лето и тепло, прикорнет под открытым небом, а утром проснется голый. Хитровские воры не были гениями преступного мира, работали по мелочи. Они взламывали кассы, забирались в окна, таскали кур, все, что под руку подвернется.

«Поездошники» срывали с проезжающих пролеток багаж, «фортачи» лазили в окна, «ширмачи» в толпе гуляли по карманам. Но были громилы с фантазией. Они отваживались на целые аферы. Например, собиралось несколько джентльменов удачи в одну компанию и наряжались трубочистами. Дозорный выведывал, в каком доме побогаче требовалось почистить трубу, и налаживал связь с тамошней прислугой, которая впоследствии рекомендовала хозяевам работников. Далее затейливые воры выбирали двоих искушенных мастеров своего ремесла. Они-то и отправлялись чистить трубу. В самый разгар работы вдруг случалось, что напарник трубочиста падал с высоты. Сцена эта разыгрывалась по возможности правдиво, и вор мог получить увечья. Поднималась шум, паника, хозяева и прислуга сбиты с толку внезапным несчастьем. Пользуясь суматохой, оставшийся наверху трубочист, спускался в комнаты и производил кражу. Воровская наглость порой доводила до курьезов. Однажды трое злоумышленников забрались в приглянувшийся им дом и уже набили добром мешки, как вернулась хозяйка. Воры не растерялись и ответствовали женщине, что сейчас хозяев дома нет и «гостья» пусть заглянет позже. Женщина подняла тревогу. В итоге двоих воров удалось задержать и отправить в сыскную полицию.

Преступники покрупнее крутились на вокзалах. Они знакомились с пассажирами, ехавшими первым классом, и, если клиент не из трезвенников, вор опаивал его. Курящим предлагалась сигара или папироса, табак которых пропитывался дурманящим раствором. Других пассажиров ночью усыпляли хлороформом. Когда клиент впадал в забытье, вор вытаскивал его кошелек и передавал своему помощнику, который ехал на том же поезде. Тот сходил на первой остановке и отправлялся в назначенное место, где встречался со своим товарищем и делил добычу. Утром пассажир просыпался и обнаруживал пропажу, но вор-исполнитель был вне подозрений, так как по-прежнему ехал на своем месте. Менее дерзкие жулики ловили воробьев, перекрашивали их в канареек и продавали на птичьем рынке. Всяк изобретал свой способ пропитания. Зимой воришки брали кусок проволоки, на кончик наматывали кусок ткани и смачивали водой. «Удочка» опускалась в щель кружек для пожертвований при церковных приходах. Мокрая ткань намерзала на монеты. За сутки «рыбак» вытягивал до 20 рублей. Описанные случаи – это пример изобретательности, с которой воры Хитровки пускались на свои проделки. Случаи исключительные. Жертвы расставались с деньгами ненасильственно. Но каждый уважающий себя вор носил за пазухой нож, который заменял бесталанному преступнику острый ум.

Вор мог зарезать в темном переулке обывателя, отказавшего отдать кошелек, или пырнуть своего же товарища, с кем вышла ссора в хитрованском кабаке. С предателями, которые шли на сотрудничество с полицией, расправлялись безжалостно. Застав врасплох, набрасывались скопом и били ножами до тех пор, пока жертва не испускала последний вздох. Похищенные вещи воры носили местным барышникам, откуда краденое расходилось по московским рынкам. Они покупали дешево, продавали втридорога. Некоторые из барышников наживали небольшие капитальцы и отходили от дел, поселяясь в какой-нибудь деревне. Их побаивались сами воры, а обкрадывать не всегда осмеливались.

Писатель Г.Я. Виллиам скитался по московским ночлежкам в течении десяти лет. Впечатления от встреч с жителями трущоб он оставил в книге «Хитровский альбом»: «Пойманного вора барыги живого не отпустят. И воры отлично знают это и предпочтут попасться хоть чорту в лапы, только не барышникам, потому что те знают все «живые» места у человека и могут отутюжить и так, что битый месяц проживет, и так, что и часа не продышит. Зато всучить сапоги с картонными подметками вместо кожанных, мех, сшитый из тысячи вершковых кусочков, обесценить продаваемую вещь – считается позволительным и, с точки зрения барышнической этики, – честным». За всем этим неблагонадежным народцем наблюдал со своего поста городовой. Гиляровский в своем очерке о Хитровке прославил одного такого служителя закона. Имя Федота Ивановича Рудникова было знакома каждому хитрованцу. Он был в курсе всех событий трущоб, знал всех лично. По возвращении из ссылки воры ходили к нему на поклон. Между криминальным миром и Рудниковым сохранялась взаимовыгодная дружба. Городовой понимал, что разовыми акциями отлова жуликов он не избавит общество от преступности – только получит пулю в затылок. Тем более за всеми не уследишь. Зимой, с наступлением холодов в Москве преступная активность росла.

На разбой и мелкую кражу шли не только рецидивисты, но и бедняки, которые за неимением работы не могли прокормиться. Единственной их целью было – попасть в тюрьму, где им обеспечат крышу над головой. Настоящие знатоки – «тюремщики» – рассчитывали, за что и сколько им предстоит отбыть наказание, с тем чтобы с приходом весны вновь вернуться на вольные хлеба. Городовой Рудников не мешал бедолагам добиваться своей скромной цели. Житейская мудрость помогла ему прослужить на своем посту без малого двадцать лет. Но от своих обязанностей полицейский не отлынивал, и при задержании настоящих преступников бывал несколько раз ранен. Полиция устраивала регулярные облавы на Хитровку и держала тамошнюю публику под наблюдением. Концентрация преступников на Мудром рынке, было выгодно полиции. Власти понимали, что с уничтожением трущоб воры никуда бы не исчезли, а только рассеялись по всей Москве. Это только затруднило бы за ними надзор. Большинство задержанных оказывалось беспаспортными оборванцами, которые привыкли к внезапным ночным вторжениям. Согласно воспоминания начальника московской сыскной полиции в 1908–1917 годах А.Ф. Кошко, во время облавы хитрованские ночлежники только лениво потягивались и бормотали: «Ишь, сволочи, опять притащились!»

Те, кто был не в ладах с законом, при первой опасности прятались за печку, под нары, в любой укромный угол. Если посреди ночи на Хитровке стоял грохот кровельного железа, значит полиция оцепляла ночлежки. Для ретирующихся воров крыша была надежным убежищем, куда «фараоны» обычно не поднималась. Заставших врасплох полиция допрашивала. Тех, кто имел при себе документы, оставляли в покое. Беспаспортных отправляли в ближайший полицейский участок, где выяснялась личность задержанного. Там он получал стандартный паек из горячего чая, фунта хлеба и сахара. Из участка хитрованца высылали по месту приписки, откуда он через некоторое время вновь возвращался в Москву. Частые обыски не проходили без последствий для стражей порядка. Полицейские преследовали незаконную продажу алкоголя, вмешивались в другие темные делишки рынка. Недовольство и гнев копились среди ночлежников, чтобы внезапно вырваться в открытое противостояние. Начиналось все с будничной посиделки в трактире. Сидят двое оборванцев в «Каторге», выпивают. Как часто бывает, во хмелю что-то не поделили, повздорили. Драка. Вмешивается полиция и ведет буянов в участок. По дороге задержанные поднимают крик, пускаются в пререкания с полицейскими. К недовольным стягивается толпа, из таких же как они, обиженных «золоторотцев». Сердца их охватывает праведный гнев. И вот «фараоны» в окружении. Толпа ломится освобождать своих товарищей. Полиция отстреливается. Хитрованцы бросают камни. Поднимается страшный гвалт. Через некоторое время на место потасовки пребывает полиция. И это уже не потасовка, а настоящее кровавое сражение. Убитые и раненые с обеих сторон. Подобные стычки не готовились заранее, а были явлением стихийным. После таких историй сообщения в газете заканчивались успокоительным предложением: «В настоящее время назначена особая комиссия для осмотра помещений на Хитровом рынке. Комиссия займется выработкой мер к оздоровлению нравов Хитровки».

В такой взрывоопасной обстановке, среди пьяниц и воров хуже всего приходилось детям. Как бы не затягивала хитровская жизнь, у взрослого человека, который остановился в ночлежке, был шанс выбраться. Тот, кто родился и вырос на рынке, рассчитывать на нормальную жизнь не мог. Разрешившаяся от бремени мать, не имея средств к существованию, могла выкинуть младенца на помойку или сдать в аренду нищему. Прохожий охотнее бросал гривенник «стрелку», если тот взывал о помощи с орущим от голода, завернутым в грязное тряпье малышом. Ребенок мог умереть от истощения, холода или любой другой водившейся на Хитровом рынке заразы. Для выживших мальчиков выбор профессии был не широк: идти в нищие или воры. Юные жители Хитровки не считали подобный жребий несчастным. Наоборот, они с малолетства привыкали во всем подражать старшим: выпивать, курить, осваивать нужную в быту лексику. Примерно с трех лет хитрованец самостоятельно просил милостыню. Если маленький попрошайка возвращался домой ни с чем, его били родители. Приходилось добывать деньги всеми доступными способами, и мальчик начинал воровать, в одиночку и компаниями. Новички сбивались в шайки, набрасывались на какую-нибудь уличную торговку, грабили и в рассыпную разбегались в подворотни.

Небольшого роста, юркий воришка в отличие от взрослого ловчее проникал в форточки, удирал от городового или прятался в тайниках от полицейской облавы. Юные криминальные таланты зарабатывали и на стороне. Поступив, например, в услужение к другому более опытному вору, тому, кто сам мараться не желал, но знал верный способ изъятия денежных средств у населения. Однажды один хитровский мальчик сошелся с неким «барином» по фамилии Фирсов. «Барин» взял его к себе, поил, кормил, одевал и в оплату за благодеяния решил использовать своего подопечного. Фирсов упаковал хитрованца в сундук и отправил в качестве багажа поездом до Клина. Вместе с сундуком «барин» выслал еще и свой чемодан с «ценными вещами». Сундук этот был не прост – он имел двойное дно, где в тайнике и поместился мальчик. Во время поездки малец вылез из своего убежища, «слимонил» чемодан и вновь затаился в «схроне». В Клину при получении багажа и обнаружении «пропажи» Фирсов предъявил жалобу администрации станции. Жулик оценил исчезнувший чемодан в 240 рублей и, видимо, ожидал компенсации нанесенного ущерба. Тем временем мальчик благополучно выбрался из сундука. Вместе с Фирсовым он остался в Клину в ожидании успешного исхода почти идеальной аферы. Сундук же был отправлен на поезде дальше.

Дельце «барина», быть может, и выгорело, но при взвешивании сундука сотрудники станции отметили, что при погрузке в Москве тот весил 4 пуда и 12 фунтов, а в Клину на два пуда меньше. Дальнейшее расследование изобличило преступные замыслы Фирсова и его хитровского подельника. Окончание этой криминальной истории газета умалчивает, но скорее всего неудачливый аферист Фирсов пошел под суд, а мальчишку отправили в приют. Подобные практики до добра не доводили, и молодые воры со временем матерели, становились настоящими профессионалами своего дела и неминуемо попадали в руки полиции, а потом – в арестантские роты или на каторгу. Доля девочек была гораздо страшнее. Девочке сызмальства внушалась мысль, что можно зарабатывать, не утомляя себя тяжелым трудом. Всякий честный заработок считался зазорным. И девочка по примеру старших товарок становилась проституткой, или, как их называли, девкой. Собственные родители могли продать ребенка для удовлетворения похоти сластолюбца. Виллиам вспоминает, что для подобных целей была продана девочка семи лет. Детей заманивали в притоны. Будущий хозяин давал в долг рубль и заставлял отрабатывать. Жестокие и циничные ночлежники открывали бордели, закабаляя местных беспризорниц. Все усилия их шли на то, чтобы сделать из своих «работниц» вещь.

Вот какую сцену изображает журналист, побывавший в одном из публичных домов: «Заработала, пропила паскудина, к нам не водишь», – продолжается ругань и по хрупкому, еще не сформировавшемуся телу истощенного развратом и пьянством ребенка, начинает гулять свернутый вдвое толстый канат. Раздаются хлесткие удары, ругань и неистовый плач избиваемой. Стаскивается за ноги с нар ребенок, волочится в каморку хозяев, и тут уже «сама» доканчивает начатую мужем пытку. Хозяйка бьет виноватую палкой, часто до потери сознания. Затем окончательно потерявшего силы человека бросают на нары, и никто не облегчит ни физических, ни духовных мук…» Женщины на Хитровской площади жили бесправно. Их совершенно спокойно мог обидеть каждый. Чтобы обезопасить свою и без того нелегкую жизнь, девки заводили себе «котов»: и сутенеров, и любовников в одном лице. Услуги «котов» не были бесплатными даже при взаимных чувствах. Фактически «кот» жил за счет проститутки, которую он бил по любому поводу, но при этом не дозволял делать этого другим мужчинам. Надо сказать, что помимо проституток на Хитровке квартировали так называемые «машки». Виллиам вспоминает о встрече с одним из таких, как он выразился, «существ», бывшим на удивление некогда монастырским послушником:

«Это был человек высокого роста, худой, широкоплечий и страшный. Одет он был в длинный монашеский подрясник, украшенный пестрыми тряпочками, с набитым чем-то «бюстом» и опоясанный замызганной лентой. Волосы его были заплетены в косичку и тоже связаны красной ленточкой. На ходу он свободно вихлял бедрами, как это делают многорожавшие женщины. Но самое ужасное в нем – это было лицо. Как живое стоит передо мною бритое, иссиня-черное лицо с громадными впалыми глазами, всюду обросшее колючей, небритой щетиной». Появление гомосексуалистов на Хитровке связано с бытованием в трущобах бывших заключенных. Они с приобретенными в застенках привычками расставаться не хотели. «Машки» искали близости с мужчинами не только из-за денег. Наоборот, с возрастом «красавица» теряла былую привлекательность, и тем усерднее искала себе кавалера, чтобы только не оставаться в одиночестве. Виллиам писал: «Встречаю «ее» в обществе каких-то юных оборвышей. «Машка» в чем-то горячо убеждает их. Я вслушиваюсь… и едва не падаю с ног… «Машка» предлагает одному из «огольцев» совершить над собою акт мужеложства и дает полтинник… Мальчишка же торгуется и просит рубль. Я отошел прочь, но издали видел, что они поладили и торопливо отправились вдвоем в один из домов».

Типы и характеры Хитрова рынка для людей творческого склада были неиссякаемым источником вдохновения. Газетчик всегда находил здесь оригинальный материал для криминальной статьи. Трагические истории падших мужчин и женщин привлекали писателей. Да и просто любопытно – каково живется, выражаясь словами Г.И. Успенского, за «рубиконом жизни». Сам Успенский заглядывал на Хитровку, но в сопровождении своего приятеля Гиляровского, который пользовался авторитетом даже среди ночлежников. Программа была обширной: посещение местных трактиров – знаменитых «Каторги», «Пересыльного», «Сибири» и самих ночлежных квартир. В «Каторге» писатели столкнулись с типичной картиной хитровского быта: «Навстречу нам с визгом пронеслась по направлению к двери женщина с окровавленным лицом и вслед за ней – здоровенный оборванец с криком: «Измордую проклятую!» Женщина успела выскочить на улицу, оборванец был остановлен и лежал уже на полу: его «успокоили». Это было делом секунды. В облаке пара на нас никто не обратил внимания». Этого хватило впечатлительному Успенскому, чтобы запроситься обратно с проклятой площади. Двоюродный брат Успенского –Николай Васильевич – также интересовался Хитровым рынком. К сожалению, о нем писатель оставил лишь ряд набросков.

Эти наброски («Отправка на Хитров рынок», «Хитровцы в селениях» и другие) он планировал превратить в цикл очерков «с натуры». Видимо, этому помешали трагические обстоятельства жизни Успенского. В 1870-х годах он выпустил трехтомник «Картины русской жизни». Успенский даже требовал от Н.А. Некрасова, в «Современнике» которого печатался, платить ему такой же гонорар, как у Л.Н. Толстого. Однако уже в 1880-е на фоне личной трагедии писатель стал спиваться и превратился в одного из героев своих очерков. Успенский бродил с гармоникой по московским кабакам, давал представления и от отчаяния зарезался в одном из переулков у Смоленского рынка. Рассказ другого известного писателя В.В. Вересаева «Случай на Хитровом рынке» начинается с того, что в чулане одной из ночлежек находят труп старика. Подозреваемая – молодая женщина Татьяна. «Худая, некрасивая, в отрепанной юбке», раньше она служила горничной в одном купеческом доме. Хозяйский сын соблазнил Татьяну. Женщина забеременела от него. Ее быстро рассчитали, выдали немного денег, шубу и вышвырнули из дома. Поначалу Татьяна устроилась швеей, но вскоре связалась с хитровским «котом» и угодила в ночлежки. Как типичный «кот», Игнат пренебрегал преданной ему женщиной. Она же души в нем не чаяла. Так они и жили, пока Игната не арестовали.

Чтобы не умереть с голоду, Татьяна пошла на содержание к другому ночлежнику, старику, бывшему начальнику железнодорожной станции. Полиция через некоторое время Игната выпустила, так как забрала его из-за пустяка, за «бесписменность». «Кот» выправил себе паспорт и вернулся на Хитровку, где встретил Татьяну. Но вместо объятий Игнат начал попрекать женщину связью со стариком. В финале, чтобы доказать свои чувства любимому доведенная до крайности унижениями Татьяна убивает старика. Этот рассказ Вересаева был написан после уничтожения Хитровки в 1940 году, но как видно, воспроизвел типичную для жителей трущоб коллизию. Боборыкин в рассказе «Безвестная» о тяжелой судьбе акушерки приводит свою героиню в Москву, а затем на Хитровку. Брошенная дочерью, лишившись практики, а через то и средств к существованию, акушерка забредает в ночлежку. Однако именно здесь «безвестная» обретает жажду жизни и веру в человека. Она принимает роды у гулящей девки, которая отказывается от ребенка, и забирает малыша на воспитание. Упомянутый выше поэт из крестьян Семен Попов воспел рынок в поэме «Хитровка». Произведение не отличается лиричностью и мастерством, а представляет из себя зарифмованное описание ночлежного быта. Бесхитростностью и вместе с тем искренностью напоминает частушку: …Есть в Москве такое место, Редкий мог его не знать. Всем оно почти известно – Место то Хитровкой звать…

Жители рынка перекочевывали на страницы многочисленных лубочных книжек. Это дешевая, рассчитанная на невзыскательную публику, литература была очень популярна в России империи. Чего стоят, вероятно, по мнению авторов, интригующие и остроумные названия: «Как черт попал на Хитровку», «Ванька-Каин на Хитровом рынке, или кровь преступника на холодных камнях тюремного двора» или «Смелый полет купца Семибрюхова на бабьей юбке со дна Хитровки»! Слог незатейлив, текст дается с многочисленными опечатками, сюжет прост. Герои этих лубочных книжек – знакомые жителям Хитровской площади персонажи, ставшие узнаваемыми образами в хитрованской среде. Например, легендарный вор Ванька-Каин закладывает полиции хитровских подделывателей паспортов. Недовольные ночлежники быстро вычисляют двойного агента и без суда и следствия казнят. Или пьяница, бывший купец Семибрюхов, наслышанный о летных подвигах авиатора Уточкина, собирается сам стать пилотом. Заявив в начале о своем намерении лететь, Семибрюхов только и делает, что пьет. Действие никуда не движется. Но взволнованная хитрованская публика не отстает от купца и требует представления. В конце концов пилот-дилетант планирует вниз с крыши ночлежного дома под улюлюканье «золоторотцев» на юбке, взятой у знакомой бабы.

Самим хитрованцам искусство не было чуждо, в том числе и литература. На Хитровском рынке ночевали книжные торговцы, которых называли «фарисеями». Они приставали к прохожим на улицах Москвы, либо зазывно предлагая к чтению «Войну и мир» Толстого, либо тоном заговорщика сообщали, что в продаже имеются запрещенные полицией книги. Если прохожий манкировал рекламой «фарисея», тот уже шепотом обольщал покупателя: «Есть карточки для любителей натуры. Настоящий парижский жанр». Под этим, конечно, подразумевалось наличие у продавца порнографических фотокарточек, спрятанных под переплетом томика стихов А.С. Пушкина. Одним из признанных авторов у читателей Хитровки был Максим Горький, которого ночлежники принимали за своего – за босяка. Писатель получал от «золоторотцев» письма, где к нему обращались с просьбой напомнить власть имущим о существовании бедных братьев. Хитрованцы называли Горького не иначе, как «другом дорогим». Кстати, в литературно-художественом кружке «Среда» Н.Д. Телешова был обычай давать каждому из участников прозвище в честь московских улиц. И.А. Бунин прозывался «Живодеркой», А.И. Куприн – «Конной площадью», а Горький – «Хитровкой». Своей популярностью у городских низов Горький был обязан пьесе «На дне».

Помимо колонок с происшествиями в газетах хитрованцы почитывали в часы досуга и актуальную драматургию. Но не все ночлежники наперебой восхищались талантами своих современников. Известен случай, когда актеры Московского Художественного театра, художник-декоратор В.А. Симов во главе с К.С. Станиславским и В.И. Немировичем-Данченко отправились на Хитров рынок. Шло как раз время подготовки спектакля «На дне», и артисты желали понаблюдать за прототипами героев. Творческая группа обратилась к бессменному вожатому Гиляровскому, который помимо того, что хорошо ориентировался на Хитровке, был физически крепким. О приходе богатых и знаменитых гостей тут же прознали местные бандиты. Пока артисты-мхатовцы изучали колоритную жизнь дна, «деловые ребята» с Хитрова рынка потихоньку их окружили, выжидая удобный момент для нападения. Случилось бы несчастье, если б вовремя свой человек на Хитровке не предупредил Владимира Алексеевича Гиляровского о готовящемся разбое. Была уже занесена бутылка над головой художника Симова, как за товарищей вступился проводник Гиляровский и понес на хитрованских головорезов: «Ну, и заткнись! К вам, сволочи, своих друзей, гостей привел, а вы что, сволота несчастная? А еще люди! Храпаидолы! Ну?!» Бойким словом и неистовым темпераментом король репортеров, который до своей журналистской карьеры успел и лямку потянуть на Волге и побродить по российским дорогам, остановил злоумышленников. Спустя десятилетия художник Симов в благодарность прислал спасителю мхатовцев рисунок хитрованской ночлежки, сделанный им как раз в тот памятный поход. Под рисунком стояла трогательная дарственная надпись художника: «Дорогому другу дяде Гиляю, защитнику и спасителю души моей, едва не погибшей ради углубленного изучения нравов и невредимо извлеченной из недр хитровской ночлежки ради «Дна» в МХАТ в лето 1902 года. Виктор Симов».

Жители Хитровки чувствовали обращенное на них внимание, и им не могло это не нравиться. Л.Н. Толстой однажды посетил Ляпинку, ужаснулся и написал трактат «Так что же нам делать?», где размышлял о причинах нищеты русского народа. Польщенные хитрованцы даже предлагали «безотлагательно» поставить писателю памятник. Проект составил некий И.С. Голубцов. В обращении городскому голове он писал: «Иным подумается, что это неприлично! Такого великого миротворца, философа, учителя русского народа, – водворять в отвратительном месте подонного люда. Но Толстой сказал: «В людях подонок не бывает!» И мы не подонки. Мы – отщепенцы, оттолкнутые сильными мира». Остроумный прожектер Голубцов рекомендовал переименовать площадь, назвав ее Толстовской. Сам памятник должен представить писателя в образе босяка, попирающего металлический монумент в виде земного шара, изнутри отапливаемого: «В живых Лев Николаевич грел сердца людей. А после его смерти его памятник будет греть холодных и голодных». Этому начинанию не суждено было сбыться, как не сбывались надежды хитрованцев о лучшей жизни. Обстоятельства, бесхарактерность и злой рок мешали им претворить мечты в жизнь. Униженные и оскорбленные, они не заслуживали критики благообразного обывателя. Каждый мог оказаться на их месте. Как гласит пословица, от сумы да от тюрьмы не зарекайся. Ведь в сущности они были обычными людьми. Ночлежники живо интересовались новостями Москвы. В 1912 году во время приезда в Белокаменную делегации английских гостей гонцы от Хитровки, своеобразные репортеры трущоб, бегали к «Националю» поглядеть на иностранцев. По возвращении ходоков ночлежники устроили обсуждение в пивной: «Участнику иностранного приема то и дело подносят стаканчик, а его фантазия становится все живей. Рассказывают и импровизируют. Говорят речи за английских гостей. Грязная пивнушка превращается в какой-то действительно английский клуб. Даже «крепких» слов не слышно». Люди, у которых не было будущего, жили прошлым и не любили настоящее. Не получая сердечного тепла, грелись водкой и не стремились к «праведной земле». Все равно искателя в финале путешествия ждало бы разочарование. Герой притчи горьковского Луки страстно жаждал обретения этой мифической территории справедливости. Узнав, что ее нет на карте, повесился. На карте была (и до сих пор остается) Хитровская площадь, где московская голытьба обретала свой дом. Странники на земле верили, что все равно это их временное пристанище. Стихотворение Н.Р. Эрдмана «Хитров рынок», написанное ладно и благозвучно, прекрасно отражает настроение Хитровки: Учись бродяжничать размашисто и праздно, Из сердца выветри домашнее тепло, Ах, разве может быть кому-нибудь обязана. Твоя на каторгу сколоченная плоть… Тебе ль в бревенчатый заковываться панцирь, носить железных крыш тяжелые щиты? Нет, если есть еще в России хитрованцы, нам нечего с тобой бояться нищеты…